Казус Чухонцева. Почему самый великий шестидесятник остался в тени Вознесенского и Евтушенко

Фото: ТАСС/ Григорий Сысоев

8 марта отмечает восьмидесятилетие Олег Чухонцев. Его называют легендой, последним великим поэтом нашего времени. Меж тем, поэт ведет очень закрытый образ жизни (пожалуй, более закрытый, чем мастер конспирации Виктор Пелевин). Чухонцев не дает интервью, а за последние пятьдесят лет его видели на публике от силы восемь-девять раз.

К счастью, Олег Григорьевич жив, относительно здоров и по-прежнему трудится у себя в Переделкино. Поэтому о творчестве поэта мы поговорили с его коллегой и другом, литературоведом Игорем Шайтановым

- Игорь Олегович, помню, нам в Литинституте на занятии по современной литературе читали стихотворение Чухонцева «Кые-Кые». Про дурачка с тележкой, который, «по колена стоя в воде и не выпуская тачки, мочится в реку». Меня поразили слова преподавателя. Он говорил, что это - самое великое стихотворение всей русской поэзии последнего двадцатилетия.

- Но это действительно так. О том, что «Кые-Кые» — один из самых невероятных текстов, знают и за рубежом. Сам я слышал об этом от профессора Оксфорда, лучшего знатока современной русской поэзии Джералда Смита. Кстати, именно он и перевел его на английский.

- А как он перевел слова «кые-кые»?

- Точно так и оставил, как по-русски. Джерри спрашивал у меня: что это слово значит? Я объяснил, что это звукоподражание, речевой клекот.

- Да что такого в этом стихотворении нашли?

- Тут надо понимать особенность Чухонцева как поэта. Постоянно, всю жизнь, он стремится выйти за пределы готовой речи и на этом пути осмысляет звук. И, конечно, в стихотворении «Кые-кые», где был найден небанальный звуковой ход — это удалось.

- То есть, это то, чем занимаются все современные поэты: языковые игры, сленг и так далее.

- Нет - Чухонцев не в толпе. Современные поэты зачастую от невозможности осмыслить звук произносят невнятицу. А Чухонцев говорит внятно. Его стихотворение запечатлевает момент рождения речи, причем, такой, которая становится высокой поэзией. А в звуке – жизненный эпизод, судьба: «Зачем человек явился? Зачем как судьбу толкает два колеса, и в праздники плачет, и лихо с улыбкой терпит».

- Почему о Евтушенко знают все, а о Чухонцеве – только избранный круг читателей. Чухонцев ведь начинал с шестидесятниками. Он мог звенеть, как Евтушенко, Вознесенский…

- Он шестидесятник по хронологии, но не по темпераменту. Дело в том, что Чухонцев и в прямом и в переносном смыслах — человек тихого голоса. Он не станет кричать и перекрикивать, как это требовалось все последнее время, вплоть до недавних дней. И именно по причине тихого и проникновенного голоса он не прозвучал в юности. Но, возможно, поэтому, в отличие от эстрадников, ему удалось сохранить себя настоящего.

Игорь Шайтанов. Фото: Александр Щербак/ТАСС

- Что вы имеете в виду?

- Микрофон, конечно, производил метаморфозы с голосами. Послушайте ранние записи Вознесенского — юношеский звенящий голос, «слова чистого глоток, как у скворца, поигрывает в горле», как писала о нем Ахмадулина. И послушайте, что стало с этим голосом спустя несколько лет, хриплый микрофонный звук. С голосом и человек менялся. А Чухонцев, всю жизнь прислушиваясь к своему настоящему — остался собой.

- Несмотря на отсутствие известности и каких-то особенных возможностей, он помогал начинающим авторам Нашел стихи Володи Полетаева и издал их. Потом спустя время, Володя покончил с собой, но благодаря книжечке — стихи остались.

- Олег Григорьевич без придыхания вспоминает об этой своей деятельности. Он ведь работал литсотрудником в журнале «Юность», когда туда проходили кипы рифмованных текстов. Он был чернорабочим отдела поэзии. Вы понимаете, какой шел поток, трудная поденная работа. Но он и правда находил, помогал, отыскивал жемчужины.

- Помню такой странный случай на форуме писателей в Липках. Я принесла Чухонцеву на подпись одну из его старых книг, со стихотворениями «Не желудь по крыше, не мышь по стене». Но он отказался ее подписывать. Сказал, что подпишет только новую книгу.

- У меня с ним была похожая история. На одном вечере я предложил: "почитайте хиты прежних лет". Но он не захотел. У него есть стихи которые пройдут на ура. Это стихотворения памяти родителей и начавшаяся в связи со смертями новая мистика: «Отца и мать двойным ударом сразила смерть». И острота переживания того, что живо и прекрасно: «Три раза в году цветет тамариск». Так что, не из кокетства Чухонцев не любит свои старые стихотворения, ему это кажется ушедшим, отзвучавшим, потому что он снова и снова слышит рождающуюся речь.

- А для литературы тоже больше значения имеют его новые стихи?

- Его юность по разным причинам не стала заметным поэтическим событием, его зрелость долго сдерживали... Он написал так немного, что отбирать у него невозможно. Сколько раз бывало: возьмешь поэта и думаешь, вот, мол, из этого толстого тома можно было бы сделать и толщиной поменьше, и качеством получше. Олег Григорьевич написал только то, что нельзя отбросить. Читайте его небольшую книгу «Fifia», с нее начинается русский 21-й век в поэзии, возьмите старую поэму «Однофамилец» - в ней время… Гениальны стихи о Павловом Посаде – в них бытие рода, семьи и собственная жизнь.

- Он и впрямь гениальный поэт или это преувеличение по случаю дня рождения?

- Без сомнения. В современной поэзии он дополняет то начало которое обозначил Бродский. Бродский это Петебург и запад, а Чухонцев — это Москва и глубина России. Два равноправно необходимых русла русской поэзии.

СТИХОТВОРЕНИЯ МАСТЕРА

***

Не желудь по крыше, не мышь по стене,

но кто там крадется по краю?

- Родная, ты помнишь еще обо мне?

- Не знаю, родимый, не знаю.

- Я в топях сгорел на последней войне,

но я о тебе вспоминаю

все чаще и чаще. А ты обо мне?

- Не знаю, родимый, не знаю.

- Пока надо мною шуршат камыши,

я Богом тебя заклинаю:

забудь обо мне! Ты забыла, скажи?

- Не знаю, родимый, не знаю.

Не знаю, не спрашивай, память худа,

лопатой ручной отписалось

твое письмецо, да и то никуда,

теперь-то зачем постучалось?

И бродит слепая свеча по углам,

по углям, где сестры и братья.

Забытые здесь и забытые там

последнего ищут объятья.

И в окнах дрожащих всю ночь напролет,

и во поле - свет негасимый:

- Ты помнишь, родная? - неслышно зовет,

и плачет: - Не знаю, родимый…

***

– Кыё! Кыё!

По колена стоя в воде, не выпуская тачки, он мочится в реку.

Возле моста, напротив трубы, извергающей пену

и мыльную воду бань, напротив заброшенного погоста

и еще не взорванной церкви на том берегу

он стоит в воде и мочится в реку,

не понимая как будто и сам, как сюда забрел,

а по лицу блуждает улыбка то ли блаженства,

то ли безумия; кончив нужду, он там и стоит,

где скот обычно вброд переходит реку,

стоит, не оправляя штанов, уставясь в поток,

онучи набрякли паводковой водою,

и он не знает, что делать дальше, так и стоит,

держась двумя за свою тележку, и что-то бормочет,

что-то мычит, но одно лишь слышно: – Кыё! Кыё!

Что это? причет? или проклятья?

Каждой весною

по мостовой железный грохочет гром.

– Это Кыё-Кыё, – в пустоту кивают, –

выкатил тачку свою, – и под лай собак

он возникает в серой казенной шапке,

в красных галошах собственной выклейки – вот,

вот он проходит, лязгая, громыхая,

чуждый всему и всем, и старухи вслед

крестятся скорбно как на Илью Пророка,

а мужики ворчат: – Проходи, проходи, дурак,

или в Андреево хочешь? – и, дернув тачку,

он исчезает в слепящем сумраке дня

так же внезапно, как и пришел, лишь рокот

ходит с собачьим брехом то тут, то там,

следуя по пятам...

Зачем человек явился?

Зачем как судьбу толкает два колеса,

и в праздники плачет, и лихо с улыбкой терпит,

и радуется не к месту: я видел сам,

как он с оркестром рядом шел похоронным

и, обнажая десны, беззубым ртом

весь ликовал, смеялся беззвучным смехом,

вот, мол, кыё, смотрите, кыё-кыё –

что с него взять! Пришел незнамо откуда,

и неизвестно где сгинет.

– Не отдавай,

не отдавай меня в Андреево, – говорила

мать моя перед смертью, а у самой

были такие глаза...

Недавно случаем

я проезжал это место. Одноэтажный дом

старой постройки, без царя перестроенный,

в поле на выселках, можно сказать, барак,

но с мезонином, и на крыльце сидели

люди, все в чем-то сером, стайка людей,

не говоря меж собой, нахохлясь как птицы,

выбившиеся из сил, упав с облаков

на полевое суденышко... но не это

странным мне показалось, не дом-приют

и не его обитатели, а то, что сам я,

кажется, был там, знаю его изнутри

до половиц, до черных латунных ручек,

вскриков и запахов хлорки, урины и

сквозняков, гуляющих коридором,

хлопающих дверьми: – Проходи, проходи...

О, то не гром расходится мостовыми,

это Кыё-Кыё в небесах летит

на оглушительной тачке своей, и слабый, белый

тянется инверсионный след за ним,

медленно растекаясь и багровея

знаками тайн...

Что он хотел сказать, думаю я, просыпаясь,

и на рассвете через полвека, путая сон и явь,

всматриваюсь и вижу стоящего человека

в мутной воде и вопрошающего опять:

что? кого? – но нет у пустоты ответа,

нет и всё! Ах ты катанье наше, мытье,

никуда от вас – Иордан, Флегетон и Лета

или Вохна у ног... не знаю... Кыё. Кыё.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Олег Чухонцев: «У меня есть ощущение, что я живу в подарок»

Широкая публика знает имена Вознесенского и Евтушенко. Но вряд ли треть из тех, кому знакомы фамилии наших шестидесятников, назовет фамилию Чухонцева. Меж тем, он начинал с ними. Более того, его можно назвать последним шестидесятником. Может быть, самым значимым из всех. (подробности)